для чего наполеону необходимы были сведения о иных генералах

Самый  короткий ответ -

Начиная любую из собственных постоянных войн, Наполеон всегда увлекался прежде всего: 1) враждебным полководцем и 2) организацией неприятельского командования вообще. Силен ли главнокомандующий? Владеет ли он абсолютной самостоятельностью в собственных деяньях? Эти два вопроса главной значимости прежде всего заинтересовывали Наполеона.

В данном случае на оба эти вопроса Наполеон, казалось бы, мог дать для себя самый удовлетворительный ответ. У русских только один истинный, хороший генерал Багратион, но он на вторых ролях. Ужаснее Багратиона Беннигсен, "неспособный", разговаривал о нем Наполеон, Беннигсен, разбитый наголову при Фридланде, но все-таки человек упрямый и решительный, доказавший свою твердость не тем, что в свое время задушил Павла, но тем, как стойко выдержал кровавый день под Эйлау. Но Беннигсен тоже на вторых ролях. Кутузов? Наполеон, разбивший Кузутова под Аустерлицем, все-таки никогда не презирал Кузутова, считая его хитрым и осмотрительным вождем. Но Кутузов не у дел. Главнокомандующего, Барклая де Толли, военного министра, для суждения о котором у Наполеона не было материала, он склонен был считать не очень превышающим обыденный уровень русских генералов, которых в массе Наполеон расценивал весьма не высоко. На второй вопрос ответ мог быть дан еще более оптимистический. Никакого истинного единоначалия в российской армии не было, организация командования была ниже всякой критики. Да и не могло быть по другому, поэтому что Александр был при армии и вмешивался в распоряжения Барклая. Наполеон это хорошо знал, еще двигаясь к Вильне, и иронично высказал это в самой Вильне генерал-адъютанту Балашову, которого Александр послал в 1-ый и последний раз предлагать Наполеону мир: "Что все они делают? В то время как Фуль предлагает, Армфельд противоречит, Беннигсен осматривает, Барклай, на которого возложено выполнение, не знает, что заключить, и время проходит у них в ничегонеделании!".

Это место в рассказе Балашова о его беседе с Наполеоном заслуживает полного доверия, поэтому что подтверждается и иными свидетельствами. В общем же записка российского министра милиции генерала Балашова, которого Александр послал к Наполеону с предложением мира при первом извещеньи о переходе французов через Неман, написанная с рукописи Тьером в XIV томе его "Истории Консульства и Империи" и практически буквально по тексту Тьера воспроизведенная в знаменитой высокохудожественной сцене "Войны и мира", обязана быть принимаема с великой осторожностью, неподражаемо те места, где Балашов словно бы намекнул Наполеону на Испанию и упомянул о Полтаве. Министр российской полиции не сиял никогда безупречной искренностью, и более чем возможно, что он присочинил эти свои героические намеки теснее позднее. С этим всегда надобно считаться историкам. Есть целая книжка (Герстлетта), именующаяся "Остроумие на лестнице" (Der Treppen-witz der Geschichte), умышленно посвященная таким позднее присочиненным остроумным "историческим" словам и выходкам, которые на самом деле никогда не происходили, но пришли в голову только потом, когда теснее человек простился со своим собеседником и, "опускаясь по лестнице", выдумал, как бы хорошо было сказать еще то-то и то-то. Во всяком случае, войдя в Вильну на 4-ый денек после перехода через Неман без всякого противодействия, встреченный с самым верноподданническим поклонением местной польской знатью и зная подавляющее преимущество своих сил, Наполеон ответил Балашову полным отказом, и более чем возможно, что тон этого отказа был вправду резким и оскорбительным.