мудрецы ДРЕВНОСТИ о правилах повидения.Срочно докладд

Когда мне было семь лет, мне попалась гравюра, изображавшая афинский Акрополь. Это странное сооружение было непохоже ни на что мне известное и произвело на меня незабвенное впечатление. Такую же картину увидел в детстве Шлиман. Потом он выучил греческий язык и раскопал Трою. Моя биография сложилась по другому: я так и не выучил греческого языка. Кому-нибудь может показаться, что это не так уж важно, но я размышляю по другому. Греческие буковкы вызывают у меня чувство, недалёкое к почтению. Я знаю, что до сих пор есть люди, пишущие этим алфавитом, но какие же они греки? У нас в Одессе их было много. Они были наихорошие кондитеры и кулинара. Мой сосед по парте, Леня Фокас, был сын шеф-кулинара Английской гостиницы, но греческого языка он не знал. Наш учитель физики, как это ни удивительно, знал его. Во всяком случае, он однажды написал на дощечке слово греческими знаками и предложил Лёне прочесть его. Бедняга прочел: Алексaндрос, но учитель укоризненно поглядел на него и поправил: Алeксандрос. Я малюсенько что помню о школьных годах, но это запомнил. А позже жизнь моя сложилась так, что мне все время пришлось воспользоваться греческими знаками, и как раз для полностью греческой цели. Мне пришлось сделать выбор, и я его сознательно сделал. Выбор меж Афродитой и Афиной.
В юности я придумывал, что поэзия относится к Афродите, но уж точно знал, что геометрии благодетельствует Афина. Выбор облегчила мне русская власть. С тех пор я служу грозной богине, не прощающей логических ошибок. Той, чья скульптура на Акрополе видна была с моря: говорили, что прежде всего виден был сияние ее копья. Как все смертные, я дал подабающее золотой Афродите, но с юношества не ел теснее аппетитных пирожных: отпрыски эллинов покинули евксинские берега.
Интерес к прошлому может быть прямым и историческим. Прямой энтузиазм к прошлому значит конкретное внедрение того, что оставили нам наши предшественники. Это до этого всего искусство и литература. Произведения искусства действуют на нас, может быть, не так, как они действовали на людей прошедшего, но это теснее исторический вопрос. Если речь идет о прямом деяньи искусства, то можно знать об истории очень малюсенько; но окончательно, к прямому интересу неминуемо примешивается исторический. Тем более это правильно в отношении литературы. К примеру, поэзия, в сущности, доступна только в подлиннике, и если я каким-то образом воспринимаю перевод Гомера, у меня нет иллюзий условно свойства моих переживаний. Я очень хорошо знаю, что представляют собой переводы стихов с знаменитых мне языков. И я не стану спорить о греческой поэзии, поэтому что не знаю греческого языка.
Рассел тоже не знал греческого, но написал историю западной философии, 1-ая половина которой была посвящена грекам. Отсюда видно, что он не считал философию поэзией, или, во всяком случае, не искал в ней поэзию: он отыскивал в ней не чувства, а идеи, желая в философии тяжело разделять одно от иного. Но самое название его книжки свидетельствует, что его интерес к старой философии был не прямой, а исторический, либо скажем осмотрительнее не столько прямой, сколько исторический. Можно различать в философии чувствование мира и мышление о мире; 1-ое тяготеет к искусству, 2-ое к науке. Окончательно, Рассела заинтересовывала 2-ая сторона философии, и меня тоже.