Что произнес Гоголь в ответ на критику Белинским его творения "Мертвые

Роль Белинского в восприятии современным читателем творчества Гоголя вообщем и его бессмертной поэмы в частности неоднозначна. С одной стороны, мы оцениваем наследство большого критика, который по его собственному выражению, любил Гоголя до самозабвения и умел тонко ощущать его поэзию. Но существует и другое воззренье, распространенное, основным образом, среди литературоведов и философов российского зарубежья. Эту точку зрения предельно ясно и категорично выразил знаменитый философ послеоктябрьского периода Ильин, сказавший о вине бескультурного Белинского, который приклеил Гоголю-художнику ярлычек обличителя. Действительно, читая статьи Белинского и его письма к Гоголю, мы заметим, что на взоры критика в значительной мере оказывают воздействие его политические убеждения: революционер-демократ, разночинец по происхождению, он пробует увидеть в Мертвых душах прежде всего критику крепостного права и желание заклеймить паразитизм помещичьего класса. Живописец-обличитель, по Белинскому, делает творение, беспощадно одергивающее покров с реальности, выставляющее на всеобщее обозрение и осмеяние то низкое, что выявил автор в окружающем мире. Неуж-то именно это низкое и удалось выхватить из тайника народной жизни Гоголю?
Проследим ход раздумий Ильина: в Мертвых душах на 1-ый план выходит проблема непристойности как стихия публичной жизни. Что же, Белинский считает, что непристойность как одна из черт государственного характера и есть то чисто российское, национальное, что заслуживает внимания в творении? (То есть не сама, конечно, непристойность, а ее обличение.) Неуж-то весь смысл основного труда большого живописца сводится к борьбе с определенными пороками социальной действительности? Может показаться: а почему бы и нет? Даже Н. Бердяев писал, что филистерство это традиционная российская неувязка...
...Не было доныне такового для общественности главного произведения так Белинский расценивает с точки зрения социальной значимости общее значение поэмы; это вообщем отличительно для критиков революционно-демократического лагеря. Мы не будем, поясняя это положение, именовать кри- тика бескультурным, но склонны все же оставлять за литературой право на ценность этической идеи над социально-правовой.
Конкретно поэтому попробуем отыскать более глубокий смысл гоголевского творения. Вовсе не губерния, писал создатель Мертвых душ, и не несколько уродливых помещиков есть предмет поэмы. Но что же? Здесь выясняется, что Белинский вовсе не был так уж неправ, выдвигая на первый план делему пошлости. Только Белинский посмотрел на нее абсолютно под иным углом, ежели автор. Гоголь писал, что российского человека его собственная пошлость и ничтожество напугали больше, чем все другие его пороки. Явление замечательное! Испуг великолепный! В ком такое неприятие непристойности, в том, верно, заключено все обратное непристойности. Эти слова впритирку приближают к разгадке одного из самых загадочных вопросов, связанных с Мертвыми душами. Этот момент стал предметом яростных споров сходу же после выхода первого тома в свет имеется в виду вопрос о патриотизме Гоголя, об подлинном и неправильном осознании национальности его творчества. Были и такие патриоты, которые оговаривали писателя в нелюбви ко всему русскому, таким необыкновенным способом поддерживая Белинского с его версией Гоголя-обличителя.
Творение чисто российское, национальное, пишет Белинский, но здесь же попрекает творца творения в излишестве... любви и пылкости к собственному родному и российскему. Большой критик одергивает большого писателя за некоторые, к счастью, немногие места, где, видно, Гоголь запамятывает о собственной роли обличителя и очень восторгается той самой русской жизнью, с которой обязан был сорвать покров.
Гоголь писал: Правильная национальность содержится... в сам

Я прочитал с прискорбием статью вашу обо мне во втором Современника. Не поэтому, чтоб мне печально было то унижение, в которое вы желали меня поставить в виду всех, но поэтому, что в ней слышится глас человека, на меня рассердившегося. А мне не хотелось бы рассердить даже и не любившего меня человека, тем более вас, о котором я всегда мыслил, как о человеке меня любящем. Я совсем не имел в виду огорчить вас ни в каком месте моей книжки. Как это вышло, что на меня рассердились все до единого в Рф, этого я покуда еще не могу сам понять. Восточные, западные и неутральные все огорчились. Это правда, я имел в виду маленькой щелчок каждому из их, считая это нужным, испытавши надобность его на собственной собственной шкуре (всем нам необходимо побольше смирения), но я не мыслил, чтоб щелчок мой вышел так грубо-неловок и так обиден. Я думал, что мне великодушно простят и что в книжке моей зародыш примирения всеобщего, а не раздора. Вы взглянули на мою книгу очами рассерженного человека и поэтому практически всё приняли в ином виде. Оставьте все те места, которые покаместь еще загадка для многих, если не для всех, и обратите внимание на те места, которые доступны всякому здоровому и рассудительному человеку, и вы увидите, что вы ошиблись во многом. Я очень не даром молил всех прочитать мою книжку несколько раз, предугадывая вперед все эти недоразумения. Поверьте, что не легко судить о таковой книжке, где замешалась собственная искренняя история человека, не схожего на иных, и притом еще человека скрытного, длинно жившего в для себя самом и страдавшего неуменьем выразиться. Не легко было также решиться и на подвиг выставить себя на всеобщий позор и осмеяние, выставивши часть той внутренней собственной клети, истинный смысл которой не быстро почувствуется. Уже один таковой подвиг должен был бы вынудить думающего человека задуматься и, не торопясь подачей собственного гласа о ней, прочитать ее в различные часы собственного душевного расположения, более безмятежного и более настроенного к собственной своей исповеди, поэтому что в такие только минуты душа способна разуметь душу, а в книжке моей дело души. Вы бы не сделали тогда тех оплошных выводов, которыми заполнена ваша статья. Как можно, к примеру, из того, что я произнес, что в критиках, говоривших о изъянах моих, есть много справедливого, вывести заключение, что критики, сказавшие о плюсах моих, несправедливы? Такая логика может находиться в голове только раздраженного человека, продолжающего отыскивать уже одно то, что способно раздражать его, а не осматривающего предмет безмятежно со всех сторон. Ну а что, если я длинно носил в голове и взвешивал, как заговорить о тех критиках, которые сказали о плюсах моих и которые по предлогу моих сочинений разнесли много великолепных идей об искусстве? И если я объективно желал найти достоинство каждого и те нежные цвета эстетического чутья, которыми своеобразно более либо наименее даровит был из них каждый? И если я выжидал только медли, когда мне можно будет сказать об этом, или, правосудней, когда мне благопристойно будет сказать об этом, чтобы не сказали позже, что я управлялся какой-нибудь корыстолюбивой целью, а не чувством беспристрастия и справедливости? Пишите критики самые жесткие, прибирайте все слова, какие понимаете, на то, чтобы унизить человека, содействуйте к осмеяныо меня в глазах ваших читателей, не пожалев самых чувствительнейших струн, может быть, нежнейшего сердца,- всё это вынесет душа моя, желая и не без боли и печальных потрясений. Но мне тяжело, очень тяжело (разговариваю для вас это подлинно), когда против меня питает собственное озлобление даже и злобный человек, не только добросердечный, а вас я считал за добросердечного человека. Вот для вас чистосердечнее изложение эмоций моих!