Поведайте каким лицезреют грея его мама отец слуги

 
 
      -- Ты возьмешь к нам моего Лонгрена? -- произнесла она.
      -- Да. -- И так сильно поцеловал он ее вослед за своим стальным "да", что она засмеялась.
      Сейчас мы отойдем от их, зная, что им необходимо быть вместе одним. Много на свете слов на различных языках и различных наречиях, но всеми ими, даже и отдаленно, не передашь того, что произнесли они в день этот друг другу.
      Меж тем на палубе у гротмачты, около бочонка, изъеденного червяком, с сбитым дном, открывшим столетнюю черную благодать, ожидал теснее весь экипаж. Атвуд стоял; Пантен чинно сидел, блистая, как новорожденный. Грэй поднялся ввысь, отдал символ оркестру и, сняв фуражку, первый зачерпнул граненым стаканом, в песне золотых труб, святое вино.
      -- Ну, вот... -- произнес он, кончив пить, затем бросил стакан. -- Теперь пейте, пейте все; кто не пьет, тот недруг мне.
      Повторить эти слова ему не пришлось. В то время, как полным ходом, под всеми парусами уходил от испугавшейся навечно Каперны "Секрет", давка вокруг бочонка затмила все, что в этом роде происходит на больших праздничках.
      -- Как понравилось оно тебе? -- спросил Грэй Летику.
      -- Капитан! -- произнес, подыскивая слова, матрос. -- Не знаю, приглянулся ли ему я, но впечатления мои нужно обмозговать. Улей и сад!
      -- Что?! -- Я хочу сказать, что в мой рот впихнули улей и сад. Будьте счастливы, капитан. И пусть счастлива будет та, которую "превосходнейшим багажом" я назову, наилучшим призом "Секрета"!
      Когда на иной денек стало светать, корабль был далековато от Каперны. Часть экипажа как уснула, так и осталась лежать на палубе, поборотая вином Грэя; держались на ногах лишь управляющий да вахтенный, да сидевший на корме с грифом виолончели у подбородка задумчивый и хмельной Циммер. Он сидел, тихо водил смычком, заставляя струны разговаривать волшебным, неземным гласом, и мыслил о счастье...