найдите описания природы из ребяческие годы багряна

Самые 1-ые предметы, уцелевшие на ветхой картине издавна прошедшего, картине, очень полинявшей в иных местах от медли и потока шестидесяти годов, предметы и образы, которые еще носятся в моей памяти, - кормилица, маленькая сестрица и мама; тогда они не имели для меня никакого определенного значенья и были только безыменными образами. Кормилица представляется мне поначалу каким-то таинственным, практически невидимым созданьем. Я помню себя лежащим ночью то в кровати, то на руках мамы и горько плачущим: с рыданием и криками повторял я одно и то же слово, призывая кого-то, и кто-то являлся в сумраке слабоосвещенной комнаты, брал меня на руки, клал к груди... и мне становилось превосходно. Потом помню, что теснее никто не являлся на мой крик и призывы, что мама, прижав меня к груди, напевая одни и те же слова успокоительной песни, бежала со мной по комнате до тех пор, пока я засыпал. Кормилица, страстно меня любившая, опять несколько раз является в моих воспоминаниях, иногда вдалеке, украдкой глядящая на меня из-за других, время от времени целующая мои руки, личико и вопящая надо мною. Кормилица моя была господская крестьянка и жила за тридцать верст; она отчаливала из деревни пешком в субботу вечером и приходила в Уфу рано поутру в воскресенье; наглядевшись на меня и отдохнув, пешком же ворачивалась в свою Касимовку, чтобы поспеть на барщину. Помню, что она один раз прибывала, а может быть и приезжала как-нибудь, с моей молочной сестрой, здоровой и краснощекой девченкой. Сестрицу я обожал сначала больше всех игрушек, больше мамы, и любовь эта выражалась постоянным желаньем ее созидать и ощущением жалости: мне все казалось, что ей холодно, что она голодна и что ей охото быть; я постоянно желал одеть ее своим платьем и подкармливать своим кушаньем; разумеется, мне этого не дозволяли, и я плакал. Неизменное пребыванье мамы соединяется с каждым моим воспоминанием. Ее образ неразрывно соединяется с моим существованьем, и потому он мало выдается в обрывочных картинах первого медли моего юношества, желая непрерывно участвует в их. Тут следует большой просвет, то есть черное пятнышко либо полинявшее место в картине давно прежнего, и я начинаю себя держать в голове теснее очень нездоровым, и не в начале хвори, которая тянулась с лишком полтора года, не в конце ее (когда я уже оправлялся), нет, конкретно помню себя в таковой слабости, что каждую минутку опасались за мою жизнь. Один раз, рано днем, я пробудился либо очнулся, и не узнаю, где я. Все было неизвестно мне: высочайшая, великая комната, голые стены из претолстых новых сосновых бревен, сильный смолистый запах; ясное, кажется летнее, солнце только что восходит и через окно с правой стороны, поверх рединного полога*, который был надо мною опущен, ясно отражается на обратной стене... Около меня беспокойно почивает, без подушек и нераздетая, моя мать. Как сейчас, гляжу на черную ее косу, растрепавшуюся по худенькому и желтоватому ее лицу. Меня намедни перевезли в подгородную деревню Зубовку, верстах в десяти от Уфы. Видно, дорога и произведенный движением смирный сон подкрепили меня; мне стало хорошо и забавно, так что я несколько минут с любопытством и наслаждением осматривал через полог окружающие меня новые предметы. Я не умел поберечь сна бедной моей мамы, тронул ее рукою и произнес: "Ах, какое солнышко! Как превосходно пахнет!" Мама вскочила, в испуге поначалу, и потом обрадовалась, вслушавшись в мой крепкий голос и взглянув на мое посвежевшее лицо. Как она меня голубила, какими нарекала именами, как радостно вопила... этого не расскажешь! Полог подняли; я попросил есть, меня покормили и дали мне выпить полрюмки старого рейнвейну**, который, как мыслили тогда, один только и подкреплял меня. Рейнвейну налили мне из какой-то необычной бутылки со сплюснутым, широким, круглым дном и длинною узенькою шейкою. С тех пор я не видывал таких бутылок. Позже, по просьбе моей, достали мне куски либо висюльки сосновой смолы, которая везде по стенкам и косякам топилась, капала, даже текла понемножку, застывая и засыхая на дороге и вися в воздухе малюсенькими сосулями, абсолютно схожими своим наружным видом на обыкновенные ледяные сосули. Я очень обожал запах сосновой и еловой смолы, которую курили время от времени в наших детских комнатах. Я понюхал, полюбовался, поиграл ароматными и прозрачными смоляными сосулями; они растаяли у меня в руках и склеили мои худые, длинноватые пальцы; мама вымыла мне руки, вытерла их насухо, и я стал спать... Предметы начали мешаться в моих очах; мне казалось, что мы едем в карете, что мне желают дать лечущее средство и я не желаю принимать его, что вместо мамы стоит около меня нянька Агафья либо кормилица... Как заснул я и что было после - ничего не помню. помоему это