Опишите чувства,возникшие у вас после прочтения текстаО Чехове сказано как словно

Question

Опишите чувства,возникшие у вас после прочтения текстаО Чехове сказано как словно

Опишите чувства,возникшие у вас после чтения текста

О Чехове сказано как будто все. Но пока еще малюсенько сказано о том, что оставил Чехов нам в наследие в наших нравах
и как Чехов своим существованием обусловил сейчас жизнь
тех, кому он дорог.

Практически ничего не сказано о ощущенье Чехова всегда живого и милого нам человека, о ощущенье сильном и добропорядочном.
И вог я решил статьи не писать, а обратиться к своим записям. Можег быть, там где-нибудь и проскользнет то чувство Чехова *, которое я не могу еще точно найти.
Записи эти очень краткие. К примеру: 1950 год. Я один в доме. Лохматая собачка лает понизу. Но традиции ее зовут Каштанкой.
Память получила легкий толчок и начинает восстанавливать прошедшее.
Это было осенью 1950 года. Я пришел в ялтинский дом Чехова к Марии Павловне. Ее не было, она ушла куда-то по соседству, а я остался ожидать ее в доме. Старуха работница провела меня на террасу.
Стояла та обманчивая и дивная ялтинская осень, когда нельзя осознать, доцветает ли весна либо расцветает прозрачная осень. За балюстрадой горел на солнце во всей своей девственной белизне куст каких-то цветов.
Цветочки уже осыпались от каждого веяния либо, точнее, дыхания воздуха. Я знал, что этот куст был посажен Антоном Павловичем, и побаивался прикоснуться к нему, желая мне и хотелось сорвать на память пусть самую жалкую веточку. В конце концов я осмелился, протянул руку к кустику и тотчас же отдернул ее, снизу, из сада, на меня залаяла лохматая рыжая собачка по имени Каштанка. Она отбрасывала задними лапами землю и лаяла абсолютно так, как обрисовывал это Чехов.
Я невольно рассмеялся. Собачка села, расставила уши и прислушалась. Солнце просвечивало ее желтоватые добросердечные глаза.
Было гихо, тепло.

Голубий солнечный дым подымался к небу со стороны моря, как широкий занавес, и за этим занавесом мощно и храбро, в три тона, протрубил пароход.
Я услышал в комнатах глас Марии Павловны, и вдруг у меня сердечко сжалось с таковой силой, что я с трудом сдержал слезы. О чем? О том, что жизнь неумолима, что желая бы неким людям, без которых мы практически не можем жить, она обязана бы дать если не бессмертие, то долгую жизнь, чтоб мы всегда чувствовали у себя на плече их легкую руку.
Я тут же постарался отогнать эти идеи, яо горечь не проходила. Разум сказал одно, а сердечко другое. Мне казалось* что в то мгновение я дал бы половину собственной жизни, чтоб услышать за дверью спокойные шаги и покашливание давным- издавна ушедшего отсюда хозяина этого дома. Давным-издавна! Со денька его погибели прошло 40 шесть лет. Этот срок казался мне сразу и жалким, и нестерпимо громадным.
Цветочки за балюстрадой тихонько опадали. Я глядел на порхание легчайших лепестков, опасался, чтобы Мария Павловна не вошла ранее медли и не увидела моего волнения, и успокаивал себя нарочитыми идеями о том, чго в каждой ветке этого кустика есть нечто постоянное, постоянное движение соков под корой такое же неизменное, как и ночное движение освещал над тихо шумящим морем.
Пришла Мария Павловна, заговорила о Левитане, поведала, что была влюблена в него, и, рассказывая, побагровела от смущения, как девочка.
Сам не знаю почему, но, выслушав Марию Павловну, я сказал:
У каждого, должно быть, была своя Дама с собачкой. А если не было, то непременно будет.
Мария Павловна снисходительно улыбнулась и ничего не ответила.