А тут вот она, война. На 2-ой денек повестка из военкомата,

А здесь вот она, война. На 2-ой денек повестка из военкомата, а на третий пожалуйте в эшелон. Провожали меня все четыре моих: Ирина, Анатолий и дочери Настенька и Олюшка. Все ребята держались молодцом. Ну, у дочерей не без того, посверкивали слезинки. Анатолий только плечами передёргивал, как от мороза, ему к тому времени теснее семнадцатый год шёл, а Ира моя... Таковой я её за все семнадцать лет нашей общей жизни ни разу не видал. Ночкой у меня на плече и на груди рубашка от её слез не просыхала, и с утра такая же история... Пришли на вокзал, а я на неё от жалости смотреть не могу: губы от слёз распухли, волосы из-под платка выбились, и глаза мутные, несмысленные, как у тронутого разумом человека. Командиры объявляют посадку, а она свалилась мне на грудь, руки на моей шее сцепила и вся дрожит, будто подрубленное дерево... И дети её убеждают и я, ничего не подсобляет! Другие женщины с мужьями, с отпрысками беседуют, а моя прижалась ко мне, как лист к ветке, и только вся дрожит, а слова вымолвить не может. Я и говорю ей: Возьми же себя в руки, милая моя Иринка! Скажи мне хоть слово на прощанье. Она и говорит и за каждым словом всхлипывает: Родненький мой... Андрюша... не увидимся... мы с тобой... больше... на этом... свете... Здесь у самого от жалости к ней сердце на доли разрывается, а здесь она с такими словами. Обязана бы разуметь, что мне тоже нелегко с ними расставаться, не к тёще на блины собрался. Зло меня здесь взяло! Силой я разнял её руки и легонько толкнул в плечи. Толкнул вроде легонько, а сила- то у меня была дурачья; она попятилась, шага три ступнула вспять и вновь ко мне идёт маленькими шажками, руки протягивает, а я ору ей: Да разве же так прощаются? Что ты меня ранее времени живьем хоронишь?! Ну, вновь обнял её, вижу, что она не в для себя... Он на полуслове резко оборвал рассказ, и в наступившей тишине я услышал, как у него что-то клокочет и булькает в горле. Чужое волнение передалось и мне. Искоса взглянул я на рассказчика, но ни единичной слезинки не увидел в его словно бы мертвых, потухших очах. Он сидел, понуро склонив голову, только огромные, безвольно опущенные руки мелко дрожали, дрожал подбородок, дрожали твёрдые губы... Не надо, друг, не вспоминай! тихо проговорил я, но он, наверняка, не слышал моих слов и, каким-то огромным усилием воли поборов волнение, вдруг произнес охрипшим, удивительно изменившимся голосом: До самой погибели, до последнего моего часа, умирать буду, а не прощу себе, что тогда её оттолкнул!.. Он опять и надолго замолчал. Пробовал свернуть папиросу, но газетная бумага рвалась, табак сыпался на колени. В конце концов он всё же кое-как сделал кручонку, несколько раз жадно затянулся и, покашливая, продолжал: Оторвался я от Иры, брал её личико в ладошки, целую, а у неё губы, как лёд. С детишками попрощался, бегу к вагону, теснее на ходу вскочил на подножку. Поезд брал с места тихо-тихо; проезжать мне мимо своих. Гляжу, дети мои осиротелые в кучку сбились, руками мне машут, желают усмехаться, а оно не выходит. А Ирина придавила руки к груди; губки белоснежные, как мел, что-то она ими шепчет, глядит на меня, не сморгнёт, а сама вся вперёд клонится, словно желает шагнуть против сильного ветра... Такой она и в памяти мне на всю жизнь осталась: руки, прижатые к груди, белоснежные губки и широко раскрытые глаза, полные слез... По большей доли такой я её и во сне всегда вижу... Для чего я её тогда оттолкнул? Сердечко до сих пор, как вспомню, словно тупым ножиком режут... (М.А. Шолохов, Судьба человека) Какие черты нрава Андрея Соколова проявились в данном куске? Какую роль в приведённом куске играют художественные детали?