В июльские вечера и ночи уже не кричат перепела и коростели,

В июльские вечера и ночи теснее не кричат перепела и коростели, не напевают в лесных балочках соловьи, не благоухает цветами, но степь все еше великолепна и полна жизни. Чуть зайдет солнце и землю окружит темнота, как дневная тоска забыта, все прошено, и степь просто охает широкою грудью. Как будто от того, что травке не видно в потемках собственной старости, в ней поднимается веселая, молодая трескотня, какой не посещает днем; треск, подсвистыванье, царапанье, степные басы, тенора и дисканты1 все мешается в постоянный, монотонный гул, под который превосходно вспоминать и тосковать. Одинаковая трескотня баюкает, как колыбельная песня; едешь и ощущаешь, что засыпаешь, но вот откуда-то доносится порывистый, беспокойный вопль неуснувшей птицы, либо раздается неопределенный звук, схожий на чей-то глас, вроде ошеломленного а-а!, и дремота опускает веки. А то, посещает, едешь мимо балочки, где есть кустики, и слышишь, как птица, которую степнякизовут сплюком, кому-то вопит: Почиваю! сплю! сплю!, а другая хохочет или заливается истерическим вопим это сова. Для кого они горланят и кто их слушает на этой равнине, бог их знает, но в вопле их много грусти и жалобы... Благоухает сеном, высушенной травой и запоздалыми цветами, но запах густ, сладостно приторен и нежен.

Через темноту видно все, но тяжело разобрать цвет и очертания предметов. Все представляется не тем, что оно есть. Едешь и вдруг видишь, впереди у самой дороги стоит силуэт, схожий на монаха; он не шевелится, ждет и что-то держит на руках... Не разбойник ли это? Фигура приближается, вырастает, вот она поравнялась с бричкой, и вы видите, что это не человек, а одинокий кустик либо великий камень. Такие недвижные, кого-то подкарауливающие фигуры стоят на буграх, прячутся за курганами, выглядывают из бурьяна, и все они походят на людей и внушают недоверие.

А когда всходит луна, ночь становится бледной и томной. Темноты как не посещало. Воздух прозрачен, свежайш и тепел, везде превосходно видно и даже можно различить у дороги отдельные стволы бурьяна. На далекое пространство видны черепа и камешки. Подозрительные фигуры, схожие на монахов, на светлом фоне ночи кажутся чернее и глядят угрюмее. Почаще и почаще посреди однотонной трескотни, тревожа недвижный воздух, раздается чье-то удивленное а-а! и слышится вопль неус-нувшей или бредящей птицы. Широкие тени прогуливаются по равнине, как облака по небу, а в непонятной дали, если долго всматриваться в нее, возвышаются и громоздятся друг на друга неясные, причудливые образы... Чуть-чуть жутко. А взглянешь на бледно-зеленое, усыпанное звездами небо, на котором ни облачка, ни пятна, и усвоишь, почему теплый воздух недвижим, почему природа настороже и опасается шевельнуться: ей жутко и жалко утерять хоть одно мгновение жизни. О необозримой глубине и безграничности неба можно судить только на море да в степи ночкой, когда освещает луна. Оно страшно, красиво и ласково, глядит бессильно и привлекает к для себя, а от ласки его кружится голова.

Едешь час-другой... Попадается на пути неразговорчивый старик курган либо каменная бабушка, поставленная бог ведает кем и когда, бесшумно пропархает над землею ночная птица, и мало-помалу на память прибывают степные легенды, рассказы встречных, басни няньки-степнячки и все то, что сам смог узреть и постичь душою. И тогда в трескотне насекомых, в подозрительных фигурах и курганах, в глубоком небе, в лунном свете, в полете ночной птицы, во всем, что видишь и слышишь, начинают чудиться торжество красоты, юность, расцвет сил и страстная жажда жизни; душа дает отклик великолепной, грозной отчизне, и охото лететь над степью вкупе с ночной птицей. И в празднестве красоты, в избытке счастья ощущаешь напряжение и тоску, как словно степь сознает, что она одинока, что достояние ее и вдохновение гибнут подарком для мира, никем не воспетые и никому не нужные, и через веселый рокот слышишь ее тоскливый, безвыходный призыв: певца! певца! ОЗАГЛАВТЕ ПЛИЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗЗ