Сочинение на тему "Мои мученья и радости

Зачем мученье? Вот 1-ый страшный вопрос человека, пораженного недугом, [потрясенного] гибелью отца, матери, малыша. Из души человека вырывается один вопль: "Для чего, для чего?". Он становится неразговорчив. Его взор замирает. Он будто старается рассмотреть что-то в пропасти, где погребено его счастье. Позже время от медли он поднимает голову. Он с мольбою глядит на собственных приятелей и повторяет все одно и то же слово, поэтому что у мучения только один вопрос: "Для чего? Для чего? О, скажите мне: для чего?".

Как досадно бы это не звучало! Зачем? Кто знает? Ни наука, ни философия не дадут на это ответ. Даже дружба и ее слово малосильно. Когда друзья Иова узрели его под гнетом величайших несчастий, они просидели около него семь дней в [полном] молчании, не смея открыть рта, не зная, как его утешить [1]. И Виргилий, обрисовывая погибель Трои, живописует нам дам, сидевших на берегу моря, неподвижных, молчаливых, с очами, полными слез, со взором, бездвижно устремленным на волны. Таким бывает человек под гнетом мучений.

Когда эти большие образы в 1-ый раз прошли перед моими очами, я был очень молод. Я помню, что их тогда не сообразил. Я их отыскал гиперболизированными. Мне казалось невозможным такое длительное безмолвие. Но впоследствии я сам ощущал, как безмолвие сковывало мои губа. Я сам вызнал это тягостное чувство, когда даже не смеешь открыть рта, очень светло осознавая, что это бесполезно, что не получится утешить.

Пусть же, если есть где-нибудь сила, которая может утешить, пусть она придет! Пусть она лаского подложит руку под голову мученика и прошептает на ухо несколько тех слов, которые не умеет сказать сама дружба. Если она может, пусть она ответит на эти вопросы мученья: "Для чего? Для чего?" вопросы, на которые нет ответа на земле, даже в сердечко тех, кто жарко любит.

К чему мученья? Почему мученья, если мы живем под властью милосердого Бога? Я единожды предложил этот вопрос одному старику и не забуду никогда того выражения, с которым он мне ответил: "Конкретно поэтому, мой друг, что благ Господь". Я тогда был готов возмутиться. Сейчас я не противлюсь и разговариваю: может быть!

По другому ведь Ты был бы жесток, Господи! Ты сделал человека. Он Твой ребенок. Ты его любишь, так как иначе для чего бы Ты сделал его! Ты велик, необъятен, бесконечен. Человек слаб. Он живет только мгновение, и неужели Тебе было бы приятно подавлять его! Я, даже я, не мог бы сделать ущерба ребенку. Я чувствую себя для этого очень сильным. Мне было бы совестно злоупотреблять своим превосходством. Какое же святотатство придумывать, что Ты можешь злоупотреблять Твоим всемогуществом, Господи, поражая нас без цели, без причин, бесстрастно оставляя нас на волю фатальных законов, которые нас давят! Боже, неуж-то Ты когда-нибудь сделал душу для чего-нибудь другого, как не для счастья? И, если Твоя рука болезненно дотрагивается к этой душе, не надо ли тогда, павши ниц, исповедать, что Ты делаешь это из милосердия, только с каким-нибудь таинственным намерением, которое когда-нибудь станет для нас светлым?

Я слышу горячее отрицание нескольких лиц. Им кажется невыносимым финоменом моя идея о том, что мучения и горе в этой жизни происходят от Священного милосердия.