Напишите, пожалуйста, юмористический рассказ на всякую тему. Для малыша 3 класса....

Язык наш усыхает. Сокращается словарь. Упраздняются прилагательные.

 Утюг есть?

 Утюга нет.

В голову не придет спрашивать какой утюг. Он вообщем утюг. Он либо есть, либо его нет.

Двоичная система как в компьютере.

Ветчина, буженина, окорок, зельц, карбонат, салями и черт его знает что еще заместо сотки слов укладываются в одно:

 Колбаса есть?

 Колбасы нет.

Кто спросит про колбасу: Какая? получит матом от торговца и зонтиком от бабки сзади.

С рыбой пока еще многословие, она пока еще либо минтай, либо иваси. Но не за горами, видимо, уже последнее упрощение.

Процесс не нравится современным писателям, зато удобство для археологов грядущего. Это на данный момент они при раскопках обретают кости и черепки и, чтоб узнать, когда конкретно этот глиняный горшок разбили о голову раба, используют способ полураспада чего-то там из физики. Нашу эпоху можно будет вычислять без всякой физики по периоду распада нашего словаря.

Скажем: Рукопись датируется годом, когда из языка у их конечно пропало слово крабы. А слово сгущенное молоко переживало конкретно период полураспада: то возникало на языке, то пропадало.

В школах будут устраивать встречи деток с ветеранами, которые лицезрели людей, которые слышали слово шпроты.

Съедобные слова привожу для наглядности и простоты. Процесс обширнее и труднее. При этом некие слова, против, даже востребовали уточняющих определений. Например, слово депутат. Ранее определять было вздорно какой депутат? Обыкновенный, депутатский: чабан, комсомолец, в галстуке, тюбетейке, со значком Летчик-астронавт и орденом Мама-героиня. Приехал, подремал с поднятой рукой, получил свою дубленку и снова пропал где-то меж Якутией и Дагестаном. Сейчас депутат какой. Один за люд, другой, напротив, за демократию. 3-ий желает подвести черту под ними обоими...

Усыхает язык. Из полнокровного, кучерявого, с мускулами, жилочками, веснушками преобразуется в трескучий скелет.

Не сами исчезают слова, а поэтому что им нечего выражать. Нет теснее в языке снегирей, щеглов, малиновок. Остались пока воробьи, вороны и эти, посланцы мира. А позже заместо всего порхающего и чирикающего станет просто:

 Птица есть?

 Птицы нет.

Птица больше не будет какая. Никакая. Летала птица и отлеталась.

И в лесу никаких этих осинок, сосенок, елочек. В лесу родилось дерево, в лесу оно росло.

Понятия нету и слово ни к чему.

Будьте любезны, извините благородно, сердечно вас прошу...

Сказавший это вслух будет принят за городского безумного.

Его просто никто не усвоит.

Наречия греховно или добропорядочно пахнут сыростью графских развалин. Попытки реанимации не удаются. Слово милосердие пестрит и мерцает, но приживается пока только в смысле: пусть скажут спасибо, что вообщем не уничтожили.

Долг чести, пытки совести, щепетильность, не разговаривая теснее об уступчивости и услужливости, все это сведено к двум искренним словам нашего современника:

 Куда прешь?

И все понятно сходу, и вопрос нетрудный, и ответить охото. Потому что слова все родные, свои:

 Куда прешь?

 Да куда и ты! Куда мы все прем!

Прем из проклятого прошлого в ясное будущее. Прем, хороня по дороге понятия, отбрасывая слова...

 Озеро есть?

 Озера нет.

 Кислород есть?

 Кислорода нет.

 Природа есть?

 Нету природы.

 Человек-то есть?

 Вон, заключительный остался... Прет для себя вперед, вполне выражая себя заключительными междометиями:

 Ах ты!.. Ух ты!.. Ну ты!.. Я т-те!.. Ишь ты!.. А-а! О-о-о-о!.. У-у-у-у!..