...Но было глухо и пусто. Нет, письма, пользуясь её слепотой, вытащили

  И продолжала неумолимо нестись вперед. Женился и переехал к супруге юный инженер-строитель Андрей; Валя поновой перепечатала тексты всех трех писем (оригиналы по-минувшему хранились в священной шкатулке); в середине 70-х скончался от старых фронтовых ран Владимир Иванович, Валентина без всякого замужества родила девченку, и Анна Федотовна ослепла окончательно.
   Но помощи ей почти не требовалось. Она свободно передвигалась по квартире, в которой фактически прожила жизнь, знала, где что стоит да где что лежит, живо научилась ухаживать за собой и продолжала стирать на всю семью. Вытянув руку и шаркая тапочками, бродила по былой коммуналке, в которой опять остались одни женщины, и мыслила, как странно устроена жизнь, если с таким упорством отдаёт людей к тому, от чего они хотели бы убежать навечно.
   Но главной ее заботой, ее последней радостью и смыслом всего ее темного существования стала теперь голосистая безотцовщина Танечка. Анна Федотовна не могла дождаться, когда бабушка Римма приведет ее поначалу из яслей, потом  из детского садика, а потом и из школы, тем более что скоро школ оказалось две, так как Танечку параллельно принудили обучаться еще и в музыкальной. Анна Федотовна играла с ней куда больше, чем занятые работой, магазинами и хозяйством мама и родная бабка; говорила ей басни, которые когда-то говорила собственному отпрыску; отвечала на бессчетные почему?, а в пять лет в первый раз познакомила с священными письмами, показав не только копии, но и оригиналы и подробнейшим образом растолковав разницу между этими бумажками. А еще через год Танечка выучилась читать и заменила маму у кровати Анны Федотовны. Правда, из-за этого Анне Федотовне пришлось ложиться ранее Танечки, но и это было к лучшему: она ветшала, начала скоро уставать, задыхаться, просыпаться до света и долго лежать без сна.
   Она обожала эти неожиданные пробуждения посреди ночи. Было как-то неподражаемо тихо, потому что спала не только вся квартира, но и весь мир, а шум редчайших автомашин лишь скользил по стенкам дома, дотрагивался стекол в окнах, принуждая их чуть вздрагивать, и пропадал вдалеке. Мгла, вечно окружавшая ее, делалась беззвучной и осязаемой, как бархат; Анне Федотовне становилось покойно и уютно, и она нерасторопно начинала мыслить о собственном Игорьке.
   Она вспоминала его совершенно маленьким, беспомощным, полностью зависящим от ее тепла, внимания и ласки, от ее груди и ее рук  от нее, матери, словно их все еще объединяла пуповина, словно живы токи ее тела питали его и наливали силой и здоровьем для завтрашних невзгод. Вспоминала, как ежедневно купала его, и до сей поры чувствовала то величайшее счастье, которое испытывала тогда. Вспоминала, как он радостно таращил на нее круглые, доверчивые глаза, как отчаянно взбивал сильными ножками воду в ванночке, с каким самозабвением бил по ней кулачками и как при этом не обожал и даже побаивался мыла.
   Она вспоминала, как он начал сам вставать в кроватке, цепко хватаясь руками за перила. И как сделал нет, не сделал  как сделал 1-ый шаг и сходу свалился, но не ужаснулся, а засмеялся; она подняла его, и он тут же шагнул опять, снова шлепнулся и снова засмеялся. А потом зашагал, затопал, забегал, нередко падая и расшибаясь, часто плача от боли, но сразу же забывая эту боль. Ах, сколько синяков и шишек он наставил для себя в это время!
   Ванночка уже не вмещала отпрыска. Это было на бывшей квартире; там всегда почему-то дуло, и она опасалась, что простудит Игорька во время этих купаний. И все время желала куда-нибудь переехать, разменяться с кем-или на хоть какой район и всякую площадь.
   Нет, не только поэтому она устремлялась поменять комнату, что отпрыск закончил умещаться в ванночке и его теперь приходилось мыть по частям. Она осмелилась на этот размен потому, что отпрыск так вырос, что однажды задал вопрос, которого она так ждала и так боялась:
    А где мой папа?
   А они даже не были расписаны, и папа уехал навсегда, когда Игорьку исполнилось три года. И матери все время казалось, что отпрыск помнит канувшего в небытие отца, что сама эта комната, соседи, вещи, стенки  все ведает ему то, о чем не следовало бы знать. И как только отпрыск заинтересовался папой, Анна Федотовна здесь же поменяла свою великую удобную комнату с балконом и оказалась в коммуналке, где сразу же объявила себя вдовой. Вот в этой самой комнате, из которой ушел Игорек и в которой ей, может быть, посчастливится окончить свою жизнь.
   Школьный период в короткой биографии сына Анна Федотовна вспоминала реже. Нет, она отчётливо помнила все его рваные локти и сбитые коленки, все очень плохо и очень хорошо, все радости и горести. Но тогда он теснее не принадлежал ей одной, безраздельно; тогда школа теснее вклинилась меж нею и отпрыском, теснее успела сделать для него особый мир, в котором не оказалось места для нее: мир собственных приятелей и своих интересов, собственных обид и своих надежд. Игорь-школьник принадлежал матери только наполовину, и потому она предпочитала помнить его малышом.