Помогите написать ответ на вопрос: "чудики и чудинки" в рассказах Шукшина.

Возьмем, традиционный  рассказ Чудик и зададим для начала для себя вопрос: а можно ли принимать его заглавие за чистую монету, то есть считает ли Шукшин своего героя чудиком в собственном смысле слова? На первый взор кажется, что да, считает. Чудик владел одной необыкновенностью: с пим непрерывно что-нибудь случалось. Он не желал этого, мучился, но то и дело влипал в какие-нибудь истории мелкие, вобщем, но обидные. Беря во внимание такое предуведомление, следует как словно представить для себя 1-го из тех людей, про которых разговаривают: двадцать два несчастья, ну что-нибудь вроде чеховского Епиходова. И 1-ые приключения, случающиеся с ним во время поездки к брату, как будто подтверждают такое воззрение история с пятидесятирублевкой, к примеру, принадлежит к числу незапятнанных, так сказать, фатальных случайностей.

Однако теснее разговор с соседом в самолете и история с телеграммой заключают в для себя определенный подтекст, который вдохновляет нас подумать о том, что все не так просто,  как кажется, и что невезучесть Василия Егорыча не столько его судьба, сколько его натура. До этого всего нам светло: наидобрейший Василий Егорыч простодушен и непосредствен до глупости. Да, конкретно до глупости приходится это признать, ибо и текст его телеграммы, и разговор с телеграфисткой полностью на уровне его шуточки насчет жареной блесны,

Еще один штришок и тоже очень показательный. В поезде, наслушавшись различных дорожных историй, Чудик решает внести в общую беседу и собственный вклад и ведает историю, по его понятиям, тоже довольно забавную: У нас в примыкающей деревне один дурачина тоже Поймал головешку и за матерью. Опьяненный. Она бежит от него и кричит: Руки, вопит, руки-то не обожги, сынок! О нем же и заботится. А он прет, опьяненная харя. На мама. Представляете, каким па-до быть грубым, неблаговоспитанным

Василий Егорыч, разумеется, не знает, что его история это обширно знаменитая у многих народов мира легенда, поэтичная и мудрая сказка о мамы, о святости материнских эмоций. Но дело не в том, что не знает. Ужаснее другое: он, как лицезреем, даже и не ощущает смысла того, о чем ведает, так как вся эта история в его очах не более, чем смешной случай, практически смешной рассказ. Туповат, точно туповат добрый и конкретный Василий Егорыч

Причины фатальной невезучести Чудика, таким образом, начинают для нас проясняться: они в том, что представления его об окружающей реальности во многом не подходят тому порядку вещей, который в ней беспристрастно наличествует. Но кто же виноват в этом? Чудику ли надобно подняться до уровня действительности либо же она сама обязана проявить какое-то особенное, дополнительное понимание, чтоб с Василием Егорычем в конце концов перестали случаться всякие истории? От этих вопросов никуда не уйти, ибо от ответа па них зависит, в сути, оценка самой идейно-гуманистической направленности рассказа.

Василий Егорыч не переменится это светло. По-бывшему он будет соваться к людям со своей удовлетворенной готовностью к общению, со своим чистосердечным недопониманием того, что людям-то общение с ним далековато не всегда доставляет наслаждение. Но ведь не все же его поступки нелепы! В каких-то может же оп рассчитывать если уж по на понимапне, то по последней мере на простую человеческую снисходительность? Осознание его стремлений, его благих побуждений обязано же в каких-то случаях брать верх над привычным неприятием их курьезных результатов. И не есть ли это привычное неприятие, необыкновенно в тех случаях, когда оно является конкретно обыкновенным, грех несоизмеримо больший, ежели неискусная и неразумная доброта Чудика?

Вот этот-то вопрос и ставит Шукшин, выводя на сцепу Софью Ивановну, сноху Чудика. И отвечает на него абсолютно совершенно точно. Какою бы несуразной ни смотрелась история с ребяческой коляской, все же безусловная людская правота бесспорно на стороне Чудика.