Доклад о детство Л.н.толстой

Лев Толстой родился 28 августа 1828 года в Крапивенском уезде Тульской губернии, в потомственном имении мамы Светлой Поляне. Был четвёртым ребёнком в семье. Мать умерла в 1830 г. через полгода после рождения дочери от родовой горячки, как тогда разговаривали, когда Льву не было ещё 2-х лет[К 3]. Воспитанием осиротевших малышей занялась далекая родственница Т. А. Ергольская. В 1837 году семья переехала в Москву, поселившись на Плющихе, так как старшему отпрыску надобно было приготовляться к поступлению в институт. Скоро неожиданно погиб отец, Николай Ильич, оставив дела (в том числе некоторые связанные с имуществом семьи тяжбы) в незаконченном состоянии, и трое младших деток опять поселились в Светлой Поляне под наблюдением Ергольской и тётки по отцу, графини А. М. Остен-Сакен, назначенной опекуншей детей. Здесь Лев Николаевич оставался до 1840 года, когда умерла графиня Остен-Сакен, и дети переселились в Казань, к новенькому опекуну сестре отца П. И. Юшковой. Дом Юшковых числился одним из самых весёлых в Казани; все члены семьи высоко оценивали наружный блеск. Благая тётушка моя, ведает Толстой, чистейшее существо, всегда сказала, что она ничего не вожделела бы так для меня, как того, чтоб я имел связь с замужнею женщиною[7]. Льву Николаевичу хотелось сиять в обществе, но ему мешали естественная застенчивость и неименье наружной привлекательности. Разнообразнейшие, как их определяет сам Толстой, умствования о главнейших вопросах нашего бытия счастье, смерти, Господе, любви, вечности откладывали отпечаток на его нраве в ту эру жизни. Рассказанное им в Детстве и Молодости, в романе Воскресение о стремлениях Иртеньева и Нехлюдова к самоусовершенствованию взято Толстым из истории собственных его аскетических попыток этого медли. Всё это, писал критик С. А. Венгеров, привело к тому, что у Толстого создалась, по выражению из его повести Детство, повадка к постоянному моральному анализу, уничтожившая свежесть чувства и ясность рассудка[7]. Приводя образцы самоанализа этого периода, он иронично отзывается о преувеличенности собственного отроческого философского себялюбия и величия, и в то же время отмечает непреодолимую неспособность привыкнуть не стесняться за каждое свое самое простое слово и движение при столкновении с реальными людьми, покровителем которых он для себя тогда казался.