ПОМОГИТЕ,ПОЖАЛУЙСТА, СРОЧНО НАПИСАТЬ СОЧИНЕНИЕ"Почему герой рассказа чудик так зовут?"

Для литературы 70-х годов характерна глубокая постановка добронравных проблем. В этом русле развивается и творчество В. М. Шукшина, полное веры в неисчерпаемые возможности людской личности. Любимые герои Шукшина почаще всего живут и действуют в селе. Это люди разных профессий: колхозники и сельские механизаторы, плотники и печники; шофёры и торговцы, учителя и врачи. Они люди простые, но не примитивные. Всю сложность людской души умел показать Шукшин в любом человеке. Рядовая жизнь обыкновенных людей... Но под покровом обыденности он умеет созидать те черты, которые создавали российский нрав. Это прежде всего: правдивость, трудолюбие, совестливость, доброта. Несмотря на кажущуюся обычность, герои Шукшина люди нестандартные, с особинкой, разговаривая по-шукшински чудики. Одним из таких чудиков предстаёт перед нами шофёр Сергей Духанин. В рассказе Сапожки нет замудренной фабулы. Но с таковой психической точностью выписаны персонажи и дела между ними, так важна заложенная в нём мысль о необходимости доброты и участия в общении между собой людей. Сергей покупал супруге сапожки, каких она и во сне не носила. Не приостановили его ни стоимость, ни презрение и хамство продавщицы. Претерпел Сергей и шутки собственных друзей, которые считали, что он по глупости выкинул средства, заработанные тягостным трудом. Для чего эти сапожки, если на улице грязюка по колено, да и не налезут они на Клавкину ногу. Расстроился Сергей и решил их бросить в колодец. Но писатель-оптимист не может так окончить рассказ. Выясняется, что подарок всё-таки остался в семье: бесславит их ко всеобщей радости Клавкина дочь. Торопитесь делать добро, приносите удовлетворенность своим недалёким! хочет нам сказать Василий Шукшин.

Возьмем, традиционный рассказ Чудик и зададим для начала себе вопрос: а можно ли принимать его заглавие за чистую монету, то есть считает ли Шукшин собственного героя чудиком в своем смысле слова? На 1-ый взор кажется, что да, считает. Чудик владел одной необыкновенностью: с пим непрерывно что-нибудь приключалось. Он не желал этого, страдал, но то и дело влипал в какие-нибудь истории маленькие, вобщем, но досадные. Беря во внимание такое предуведомление, следует как словно представить для себя 1-го из тех людей, про которых говорят: 20 два несчастья, ну что-нибудь вроде чеховского Епиходова. И первые приключения, случающиеся с ним во время поездки к брату, как словно подтверждают такое сужденье история с пятидесятирублевкой, например, принадлежит к числу незапятнанных, так сказать, фатальных случайностей. Но теснее разговор с соседом в самолете и история с телеграммой заключают в для себя определенный подтекст, который побуждает нас подумать о том, что все не так просто, как кажется, и что невезучесть Василия Егорыча не столько его судьба, сколько его натура. До этого всего нам светло: добрейший Василий Егорыч простодушен и непосредствен до глупости. Да, конкретно до глупости приходится это признать, ибо и текст его телеграммы, и разговор с телеграфисткой полностью на уровне его шуточки насчет жареной блесны, Еще один штрих и тоже очень показательный. В поезде, наслушавшись различных дорожных историй, Чудик решает внести в общую беседу и собственный вклад и ведает историю, по его понятиям, тоже достаточно смешную: У нас в соседней деревне один дурак тоже Поймал головешку и за мамой. Пьяный. Она бегает от него и голосит: Руки, орёт, руки-то не обожги, сынок! О нем же и беспокоится. А он прет, опьяненная харя. На мама. Представляете, каким па-до быть грубым, неблаговоспитанным Василий Егорыч, разумеется, не знает, что его история это обширно знаменитая у многих народов мира легенда, поэтичная и разумная сказка о мамы, о святости материнских эмоций. Но дело не в том, что не знает. Хуже иное: он, как лицезреем, даже и не ощущает смысла того, о чем рассказывает, поскольку вся эта история в его очах не более, чем смешной случай, практически смешной рассказ. Туповат, точно туповат добрый и непосредственный Василий Егорыч Предпосылки фатальной невезучести Чудика, таким образом, начинают для нас проясняться: они в том, что представления его об окружающей реальности во многом не подходят тому порядку вещей, который в ней беспристрастно наличествует. Но кто же виноват в этом? Чудику ли надобно подняться до уровня реальности либо же она сама должна проявить какое-то особенное, дополнительное осознание, чтобы с Василием Егорычем наконец перестали приключаться всякие истории? От этих вопросов никуда не уйти, ибо от ответа па их зависит, в сути, оценка самой идейно-гуманистической направленности рассказа. Василий Егорыч не переменится это светло. По-прежнему он будет соваться к людям со собственной радостной готовностью к общению, со своим искренним недопониманием того, что людям-то общение с ним далеко не всегда доставляет удовольствие.