Озоглавьте и составьте 3 пункта плана по этому тексту!!Ночь была сизая,

Озоглавьте и составьте 3 пт плана по этому тексту!!



Ночь была сизая, лунная; тонкие тучи, как совиные перья, рассыпались по небу, но не касались легкой ледяной луны. Деревья груды сероватого инея отбрасывали черную тень на сугробы, загоравшиеся там и сям металлической искрой. Во флигеле, в горячо натопленной плюшевой гостиной, Иван поставил на стол аршинную елку в глиняном горшке и как раз подвязывал к ее крестообразной маковке свечу, когда Слепцов, озябший, заплаканный, с пятнышками черной пыли, приставшей к щеке, пришел из большого дома, неся древесный ящик под мышкой. Увидя на столе елку, он спросил рассеянно, размышляя о собственном:

Зачем это?

Иван, освобождая его от ящика, низким круглым гласом ответил: Праздник завтра.

Не надобно, убери... поморщился Слепцов, и сам поразмыслил: Неужто сейчас Сочельник? Как это я пренебрегал? Иван мягко настаивал:

Зеленая. Пускай постоит...

Пожалуйста, убери, повторил Слепцов и нагнулся над принесенным ящиком. В нем он собрал вещи отпрыска сачок, бисквитную коробку с каменным коконом, расправилки, булавки в лаковой шкатулке, синюю тетрадь. 1-ый лист тетради был наполовину вырван, на торчавшем клоке осталась часть французской диктовки. Далее шла запись по дням, названия словленных бабочек и иные заметы: Ходил по болоту до Боровичей..., Сегодня идет дождик, играл в шашки с папой, позже читал скучнейшую Фрегат Палладу, Чудный жаркий день. Вечером ездил на велике. В глаз попала мошка. Проезжал, нарочно два раза, мимо ее дачи, но ее не лицезрел...

Cлепцов поднял голову, проглотил что-то горячее, громадное. О ком это сын пишет?

Ездил, как всегда, на велосипеде, стояло дальше. Мы почти переглянулись. Моя красота, моя удовлетворенность...

Это немыслимо, шепнул Слепцов, я ведь никогда не узнаю...

Он опять наклонился, жадно разбирая ребяческий почерк, поднимающийся, заворачивающий на полях.

Сейчас 1-ый экземпляр траурницы. Это значит осень. Вечерком шел дождь. Она, возможно, уехала, а я с нею так и не познакомился. Прощай, моя удовлетворенность. Я страшно тоскую...

Он ничего не говорил мне... вспоминал Слепцов, потирая ладонью лоб.

А на заключительней странице был набросок пером: слон как видишь его сзади, две толстые тумбы, углы ушей и хвостик.

Слепцов встал. Затряс головой, удерживая приступ ужасных сухих рыданий.

Я больше не могу... простонал он, растягивая слова, и повторил еще протяжнее: не могу больше...

Завтра Рождество, скороговоркой пронеслось у него в голове. А я умру. Окончательно. Это так просто. Сейчас же...

Он вынул платок, вытер глаза, бороду, щеки. На платке остались черные полосы.

...Погибель, тихо произнес Слепцов, как бы кончая длинноватое предложение.

Тикали часы. На голубом стекле окна теснились узоры холода. Открытая тетрадь блистала на столе, рядом сквозила светом кисея сачка, блестел жестяной угол коробки. Слепцов зажмурился, и на мгновение ему показалось, что до конца понятна, до конца оголена земная жизнь горестная до кошмара, унизительно бесцельная, бесплодная, лишенная чудес...

И в то же мгновение щелкнуло что-то тонкий звук как будто лопнула натянутая резина. Слепцов открыл глаза и увидел: в бисквитной коробке торчит прорванный кокон, а по стене, над столом, быстро ползет ввысь темное сморщенное существо величиной с мышь. Оно остановилось, ухватившись шестью черными мохнатыми лапками в стену, и стало удивительно трепетать. Оно вылупилось оттого, что изнемогающий от пламенея человек перенес жестяную коробку к для себя, в теплую комнату, оно вырвалось оттого, что через тугой шелк кокона просочилось тепло, оно так длинно ждало этого, так напряженно набиралось сил и вот сейчас, вырвавшись, медлительно и удивительно росло. Медлительно разворачивались смятые лоскутки, бархатные бахромки, крепли, наливаясь воздухом, веерные жилы. Оно стало крылатым незначительно, как незаметно становится прекрасным мужающее лицо. И крылья еще слабенькие, еще мокроватые все продолжали расти, расправляться, вот развернулись до предела, положенного им Богом, и на стенке теснее была заместо комочка, заместо черной мыши, огромная ночная бабочка, индийский шелкопряд, что летает, как птица, в сумраке, вокруг фонарей Бомбея.

И тогда простертые крылья, загнутые на концах, мрачно-бархатные, с 4-мя слюдяными оконцами, вздохнули в порыве нежного, прекрасного, практически людского счастья.