Человек одержимый своей мыслью.Но НЕ: Петр первыйНаполеонГитлер

Жан Кристоф человек, одержимый идеей Сразу рушились противоречия, посреди которых, не желая в этом сознаться, теснее давно бился Кристоф. Ибо, невзирая на то, что он был настоящим живописцем, он все же часто подмешивал к искусству задачи, ему чуждые; он приписывал ему некоторую социальную цель. И не примечал, что в нём самом было два человека: живописец, который создаёт, не беспокоясь ни о каких нравственных выводах, и человек деянья, рассуждающий и стремящийся сделать свое искусство высокоморальным и публичным. Тотчас они ставили друг друга в очень затруднительное положение. Теперь, когда неважно какая творческая идея со своим органически присущим ей законом представлялась ему высшей реальностью, он был вырван из рабства практического ума. Разумеется, он, как и до этого, презирал вялую распущенность собственного медли; очевидно, он продолжал думать, что больное, развращённое искусство есть низшая ступень искусства, ибо оно представляет собою хворь, гриб, возрастающий на гнилом стволе, но если искусство ради забавы есть проституируемое искусство, то Кристоф всё же не противопоставлял ему пошлого утилитаризма искусства ради морали, этого бескрылого Пегаса, впряжённого в плуг. Высшее искусство, единственно заслуживающее этого имени, стоит над законами и требованиями дня: оно - будто комета, брошенная в беспредельность. Полезна ли эта сила, или кажется нам бесполезной и даже опасной с практической точки зрения, но она - сила, она - пламень, она - молния, брызнувшая с неба; и тем самым она священна, тем самым она благодатна. Блага её нечаянно могут принести пользу, но правильная ее божественная благодать принадлежит, как и вера, к явлениям сверхъестественным. Она сходственна солнцу, от которого произошла. Солнце ни нравственно, ни развратно. Оно - начало всего сущего. Оно побеждает тьму вселенной. Таково и искусство. Отдавшись во власть искусства, Кристоф с изумлением увидел, как появляются в нем неведомые силы, о которых он ранее не подозревал: нечто совершенно другое, чем его страсти, его печали, сознательная его душа, - новая неизвестная душа, хладнокровная ко всему, что он обожал и чем хворал, ко всей его жизни, душа веселая, взбалмошная, бешеная, непостижимая... Она взнуздала его, ударами шпор раздирала ему бока. И в редчайшие минутки, когда ему удавалось вздохнуть свободно, он спрашивал себя, перечитывая только что написанное: Как могло это, вот это, появиться во мне? Он был одержим интеллектуальной лихорадкой, знакомой каждому гению, чужой волей, не зависимой от его воли, той неизъяснимой загадкой мира и жизни, которую Гёте именовал дьявольщиной, и желая был всегда вооружен против неё, но часто ей покорялся. И Кристоф всё писал и писал. Целыми деньками, неделями. Бывают периоды, когда оплодотворённый дух может насыщаться необыкновенно собою и продолжает создавать почти безгранично. Достаточно легкого прикосновения цветочной пыльцы, занесённой ветром, чтобы взошли и расцвели внутренние всходы, мириады всходов. Кристофу не хватало медли мыслить, не хватало медли жить. На развалинах жизни царила творческая душа.