Чем отличается живопись Андрея Рублева от живописи Феофана Грека

В основе творчества Андрея Рублёва лежит другая, ежели у Феофана, философская концепция. Она лишена неясной безысходности и трагизма. Это философия блага и красы, гармонии, духовного и вещественного начал. В христианском учении Рублёв, в отличии от Феофана, лицезрел не идею безжалостного наказания грешного человека, а идею любви, всепрощения, милосердия. Соединение 2-ух миров - духовного и вещественного - в творчестве Феофана доведено до трагедии, а у Андрея Рублёва это единство мудрости, блага и красы.

Бесспорно, Андрей Рублев пристально присматривался к тому, что делали в Москве не только российские мастера, но и заезжие, в том числе Феофан Грек, с которым он работал. Но, судя по дошедшим до нас произведениям Андрея Рублева, греческий мастер не мог оказать решающего воздействия на теснее вполне сложившееся направление и характер творчества великого российского живописца. Анализ творчества Андрея Рублева, основанный на исследовании его настоящих творений, разговаривает о том, что искусство российского живописца по своему художественному миропониманию было едва ли не диаметрально противоположным всему тому, что создал Феофан Грек в Новгороде и затем в Москве.

Феофан принадлежал к старшему поколению. Для него плотское начало в человеке - это источник греха, а потому для достижения совершенства он обязан подавлять и мучить свою натуру. Феофан профессионально передавал искреннюю бурю в сердцах своих героев. Он был неповторим, когда надобно было изобразить сурового аскета, мудрого проповедника, горделивого собственной правотой подвижника, их хмурые взоры, искаженные страданием личика.

Рублев с большим доверием относится к человеку. Человек у него в основе собственной существо благое, натура вовсе не грешна. Доверие к людям присваивает миру Рублева неунывающий, умиротворенный характер. Российского мастера не смущает, что человек может быть привлекателен и по собственному наружному облику. Он любуется гибкостью юношеских тел, их грацией и изяществом, пропорциональностью фигур. До Рублева в живописи преобладали фигуры или недвижные, как бы скованные, или, наоборот, в резком, порывистом движении. У Рублева люди более смирны и непосредственны, в их стабильном телодвижении угадывается красота обретенной ими свободы.

Но Рублев был чуть не только к привлекательности человеческого вида. Человек в его искусстве живет богатой, сосредоточенной внутренней жизнью. Художник приоткрывает заавесь над самыми священными тайнами его души. В стенописи владимирского Успенского храма Рублев сделал целую галерею человечьих характеров: здесь и умудренные летами седобородые старцы, и мужи во цвете сил, и дамы, пленительные своей порядочной чистотой, и юноши с бесхитростно открытым вежливым взором. И какое достояние, и обилие искренних состояний: и светлая умиротворенность, и боязливое ожидание, и вопросительное сомненье, и созерцательная задумчивость, и полный интереса призыв, и готовность к деянью, и, наконец, сдержанное спокойствие на высшей грани совершенства - все это согрето не остывающей извечной добротой человека. Первым, посреди мастеров Рублев изобразил личико со скользящей усмешкой на устах.

Монах Троице-Сергиева монастыря, Рублёв не был оторванным от жизни созерцателем. Он всей глубиной своей чуткой души впитывал и переживал большие тесты и подвиги русского народа, устремлявшегося скинуть татарское рабство и преодолеть гибельные княжеские раздоры, понимал его идеи и чувства, его мучения и эталоны. Если в искусстве Феофана Грека было нечто трагическое, то Рублёв желал своим светлым искусством посодействовать народу в его борьбе, ободрить и вдохновить его, упрочить его искренние силы и стойкость, его веру в лучшую жизнь. Своеобразие и значение Рублёва в том что, появясь настоящим классиком древнерусской государственной живописи, он воплотил в своём творчестве черты государственного художественного гения. Не нечаянно люд окружил его имя легендой. Рублёв достиг необыкновенных высот, его нарекали русским Рафаэлем.

Рублёв чужд миру катастрофического и природа его искусства сочиняют классическая ясность и гармония. Через византийскую живопись, в которой никогда не иссякали древние мотивы, Рублёв глубоко и с мудростью проникает в суть эстетического эталона старой Эллады. Отталкиваясь от неспокойного, резко личного стиля Феофана Грека, он населяет свои произведения образцовыми образами. В отличие от Феофана Рублёв не порывает с традициями византийского классицизма. Он необычайно чуток к новейшей византийской живописи. Рублёв продолжает лелеять в своём художественном сознании видения величавой старины. Он сделал новые художественные ценности, которых не знало до него ни искусство Византии, ни Старой Руси.