Краткое изложение Астафьев Родные Березы даю 20 раутов

Заболел я однажды, и мне дали путевку в южный санаторий, где я никогда еще не бывал. Меня убедили, что там, на юге, у моря, все недуги излечиваются скоро и безвозвратно. Но плохо нездоровому человеку, всюду ему плохо, даже у моря под южным солнцем. В этом я удостоверился очень скоро.

Какое-то время я с радостью первооткрывателя бродил по набережной, по приморскому парку, посреди праздной толпы, подчеркнуто веселой, напрасно плывущей куда-то, и не сердили меня пока ни это общее бездельничание, ни монотонный шум моря, ни умильные, ухоженные клумбочки с цветами, ни оболваненные ножницами пучки роз, возле которых так обожают фотографироваться провинциальные девицы и широкоштанные кавалеры, залетевшие сюда с дальних морских промыслов бурно проводить отпуск, прогуливать великие средства.

Но теснее через неделю мне стало тут чего-то недоставать, сделалось сиротливо, и я начал разыскивать чего-то, рыская по городку и парку. Чего разыскивал сам не ведал.

Часами смотрел я на море, пытаясь обрести успокоение, наполненность искреннюю и тот смысл и красу, которые всегда обретали в пространстве моря живописцы, бродяги и мореплаватели.

Море нагоняло на меня еще великую тоску мерным, неумолчным шумом. В его великом и усталом дыхании слышалась старческая грусть. Вспененные волны перекатывали камешки на берегу, будто бы отсчитывая годы. Оно много лицезрело, это древнее, седобровое море, и оттого в нем было больше печали, чем веселости.

Вобщем, разговаривают, что всяк видит и любит море по-собственному. Может, так оно и есть.

В приморском парке росли деревья и кусты, собранные со всех сторон мира. Встречались тут деревья с африканским жарким отливом в широких листьях. Фикусы росли на улице, а я-то мыслил, что они вырастают лишь в кадках по русским избам. Воспетые в восточных песнях, обширно стояли платаны и чинары, роняя на незапятнанные дорожки лохматые шарики с ниточками. Кипарисы, черные и задумчивые, и днем и ночкой разумно безмолвствовали. Непорочными, какими-то невзаправдашне театральными цветами были завешаны магнолии.

И пальмы, пальмы.

Низкие, высочайшие, разлапистые, с шевелюрами современных молодых юношей. В расчесах пальм жили воробьи и бранились, как жители коммунальной квартиры, всегда и всем сердитые, если даже удавалось им свить гнездо в кооперативной квартире либо на райской пальме. Внизу стелились и скрывались меж деревьев кусты, бесплодные, оскопленные ножницами. Листья их то жестки, то покрыты изморозью и колючками. В гуще кустов росли кривые карликовые деревца с бархатистыми длиннопалыми листьями. Их покорность, еле слышное перешептывание подсказывали тихих красавиц из неясной арабской земли.

Кустики, деревья, все эти заокеанские растения, заглавий которых я не знал, удивляли, но не веселили. Обязано быть, раскрывать и созидать их надо в том возрасте, когда снятся дальние страны и тянет куда-то убежать. Но в ту пору у нас и сны, и мечты были не об этом, не о дальних странах, а о том, чтоб свою как-то уберечь от цивилизованных разбойников двадцатого века.

Бродил и бродил я по приморскому парку, глядел, дивился и вдруг увидел среди заокеанских кущ три березки толщиной с ребяческую руку. Глазам своим я не поверил. Не вырастают березы в этих местах. Но они стояли на полянке в густой мягенькой траве, опустив долу ветки. Березы и в наших-то лесах, если растут поодиночке, сиротами кажутся, тут и вовсе затерялись, не шуршали кожурою, не лепетали листом, и все-таки от них нельзя было оторвать глаз. Белоснежные стволы берез пестрели, как радостные сороки, а на ласковой зелени зазубренных листьев было так хорошо, покойно взору после изумляющего блеска чужеземной, колотящей в глаза растительности.

Садовник широкодушно высвободил место березам в этом узком парке, где непременно кто-то и кого-то хотел превзойти, а позже и задушить. Садовник часто поливал березы, чтобы не сомлели и не умерли они от непосильного для их южного солнца.