Ночь и Тишь.У Шевалье из-под затворенной ставни противозаконно светится огнь и

Все затихло в Москве. Редко, редко где слышится визг колес по зимней улице. В окнах огней теснее нет, и фонари потухли. От церквей разносятся звуки колоколов и, колыхаясь над почивающим городом, поминают об утре. На улицах пусто. Редко где промесит тесными полозьями песок с снегом ночной извозчик и, перебравшись на иной угол, заснет, дожидаясь седока. Пройдет старушка в церковь, где уж, отражаясь на золотых окладах, красно и изредка горят несимметрично расставленные восковые свечки. Рабочий народ уж поднимается после длинной зимней ночи и идет на работы. 

А у господ еще вечер. 

В одном из окон Шевалье из-под затворенной ставни противузаконно сияет огнь. У подъезда стоят карета, сани и извозчики, стеснившись задками. Почтовая тройка стоит здесь же. Дворник, закутавшись и съежившись, точно скрывается за угол дома. 

И чего переливают из порожнего в порожнее?  думает прислужник, с осунувшимся личиком, сидя в фронтальной.  И все на мое дежурство! Из примыкающей ясной комнатки слышатся гласа 3-х ужинающих молодых людей. Они посиживают в комнате около стола, на котором стоят остатки ужина и вина. Один, махонький, чистенький, худой и дурной, посиживает и глядит на отъезжающего добрыми, усталыми очами. Иной, высочайший, лежит около уставленного порожними бутылками стола и играет ключиком часов. 3-ий, в новеньком полушубке, прогуливается по комнате и, изредка останавливаясь, щелкает миндаль в достаточно толстых и сильных, но с отчищенными ногтями пальцах, и все чему-то усмехается; глаза и личико его пламенеют. Он разговаривает с жаром и с жестами; по видно, что он не обретает слов, и все слова, которые ему приходят, кажутся недостаточными, чтоб выразить все, что подступило ему к сердечку. Он постоянно улыбается. 

 Сейчас можно все сказать!  говорит отъезжающий.  Я не то что выгораживаюсь, но мне бы хотелось, чтоб ты, по последней мере, сообразил меня, как я себя разумею, а не так, как пошлость смотрит на это дело. Ты разговариваешь, что я виноват перед ней,  обращается он к тому, который добросердечными очами смотрит на него. 

 Да, виноват,  отвечает махонький и дурной, и кажется, что еще больше доброты и вялости выражается в его взоре. 

 Я знаю, отчего ты это разговариваешь,  продолжает отъезжающий.  Быть возлюбленным, по-твоему, такое же счастье, как обожать, и достаточно на всю жизнь, если раз достигнул его. 

 Да, очень достаточно, душа моя! Больше чем нужно,  подтверждает малюсенький и дурной, раскрывая и закрывая глаза. 

 Но отчего ж не обожать и самому!  разговаривает отъезжающий, думает и как словно с сожалением глядит на компаньона.  Отчего не обожать? Не любится. Нет, возлюбленным быть  несчастье, несчастье, когда ощущаешь, что виноват, потому что не даешь того же и не можешь дать. Ах, Боже мой!  Он махнул рукой.  Ведь если бы это все делалось мудро, а то наизнанку, как-то не по-нашему, а по-собственному все это делается. Ведь я как словно украл это чувство. И ты так размышляешь; не отказывайся, ты обязан это думать. А поверишь ли, из всех глупостей и мерзостей, которых я много успел наделать в жизни, это одна, в которой я не раскаиваюсь и не могу каяться. Ни сначала, ни после я не лгал ни перед собой, ни перед нею.