СОЧИНЕНИЕ ПО КАРТИНЕ И.ГРАБАРЯ "Февральская лазурь" 5 класс помогите пж!!!!! ДАМ

Картина Игоря Эммануиловича Грабаря написана в 1904 году по приезду из Европы где он провел несколько лет. На картине художника изображён пейзаж.Я смотрю на картину грабаря Февральская лазурь и 1-ое что кидается в глаза это широкая, многолетняя, по-собственному изящная берёза. Отчётливо можно разглядеть ствол берёзы, каждую веточку отступающий от ствола.На вершине дерева остались желтые сухие листья которые так и не свалились осенью.На заднем плане можно увидеть берёзки. Какие-то деревья поломанные ветром.Через кроны деревьев показывается
голубое высочайшее небо.Также виднеется берёзовый лес, где создатель картины использует светло-бурый цвета с красным и розовым оттенком.С.нег смотрится ровненьким ,через него виднеется сухая травка.Вокруг живописца безусловная тишь, вероятно это преждевременное утро. Картина вызывает спокойной и размеренной экстаз ,создается чувство будто ты стоишь совместно с художником,тебя обвеевает холодным, но теснее не холодным ветерком.Картина делает удовлетворенное настроение.
Ну как-то так.

 

Когда выходит еще одна книжка беллетристики, нет никакой нужды предварять ее автобиографическими сведениями. Какое дело читателю до личности и обстоятельств жизни творца, если ему предлагают выдуманный либо воссозданный творческим воображением мир? По другому обстоит с книгами, подобными этому сборнику. Тут читатель должен располагать желая бы минимумом сведений об творце, знать, что ли, подоплеку, по другому ему непонятно будет пристрастие к определенным дилеммам и безучастие к иным, мрачны предпосылки заинтересованности в тех либо других явлениях жизни и культуры и умалчивания иных, не наименее веских. И вообщем, окажется очень много тумана. Вот почему я и решил коротко рассказать о себе.

Я родился 3 апреля 1920 года в Москве, близ Незапятнанных прудов, в семье служащего. К началу 30-х мои предки расстались, и мама вышла замуж за писателя Я. С. Рыкачева.

Мой отец был несчастлив. Почти всем его следующим существованием правила чужая воля, она определяла ему место пребывания, род занятий, распорядок дня. Очень длинно единственной памяткой об папе был Георгиевский крестик, полученный им в мировую войну. Прожив свою невеселую одинокую жизнь, он погиб в 1952 году в махоньком городе Кохме, где центральная площадь с розовой каланчой носит, невесть с чего, имя основателя негодного языка эсперанто, доктора Замменгофа. А в середине 50-х выяснилось, что отец совсем не заслуживал такой судьбы.

Отец в моих рассказах личико полувымышленное, намечтанное, притом, что живой человек был куда лучше. Но я еще напишу о нем.

Я должен матери не только прямо и твердо унаследованными чертами нрава, но и основополагающими свойствами собственной людской и творческой личности, вложенными в меня еще в ранешном детстве и укрепленными всем последующим воспитанием. Эти свойства: умение чувствовать драгоценность каждой минуты жизни, любовь к людям, природе и животным.

3

 

В литературном научении я всем обязан отчиму, и если плохо пользовался его уроками, то это полностью моя вина. Он приучил меня читать только хорошие книжки. В конце 20-х начале 30-х годов прошло странное поветрие в школах появились потрепанные, с подклеенными страничками романы Чарской и Вербицкой, которыми зачитывались не только девчонки, но и представители сильного пола, охладев на время к Сюркуфу и Нику Картеру. Бодлер сказал: Бог устраняет собственных фаворитов от бесполезного чтения. Меня избавил от тщетного и дурного чтения отчим. Жюль Верн, Вальтер Скотт, Диккенс, Дюма, российские классики и, окончательно, Дон Кихот, Робинзон Крузо, Гулливер литература моего юношества. Позднее к ним присоединились Шекспир, Шиллер, Гете, Бальзак, Стендаль, Флобер, Мопассан. А затем отчим открыл мне Марселя Пруста, Бунина, Андрея Платонова. В ту пору по различным причинам эти творцы, ставшие для меня наряду с Достоевским и Лесковым первыми посреди равных, были малюсенько доступны. Отчим обучил меня мыслить о прочитанном. Я с ранешнего юношества привык жить в кругу литературных интересов, но при этом совсем не подсказывал того писательского сынка, который спрашивал родителей: А бывают на свете не писатели?

Мы жили в хорошей, коренной доли Москвы, в окружении прекрасных древних церквей, потом бесчеловечно уничтоженных. Я гордился своим домом. До этого всего, он выходил в три переулка: Армянский, Сверчков и Телеграфный; я обожал озадачивать людей своим тройным адресом. Не считая того, он владел 2-мя дворами. И в конце концов, в его подвалах вмещался крупнейший винный склад Москвы. Тырить бутылки было таким же обязательным, освященным традицией промыслом для всех поколений мальчиков нашего дома, каким в других селах являлось извозное дело либо иконопись. Главное народонаселение дома сочиняли печатники, как тогда почему-то нарекали всех без разбору типографских тружеников. Но в малом количестве здесь сохранились и впавшие в ничтожество буржуи: бывшие люди и нэпманы. Дому должен я рано проснувшимся соц ощущением, ибо, к большому моему горю, сверстники длинно преследовали меня кличкой буржуй. Мы жили более чем стыдливо, но даже сытенький, нарядно одетый отпрыск завмага Женька Мельников орал мне смертельно обидное слово своим постоянно набитым ветчиной и пряниками ртом. Все же со мной дружили, ибо постоянная потребность самооправдания принуждала меня к особой лихости во всех дворовых предприятиях. К тому медли, когда я сообразил, что слово буржуй отмечает совсем не надуманную нашу зажиточность, а мое непролетарское происхождение, беспощадная кличка отпала.

Не меньше дома я обожал нашу великую коммунальную квар-

4

 

тиру. В ней жило несколько семей, в том числе взыскательная, идеологическая семья моего друга Кольки Полякова и радостная, песенно-разгульная семья Рубцовых, где рослые красавчики Фомочка и Мотя с пулеметной частотой производили на свет красавиц дочерей.