Помогите поднять делему! Пожалуйста!Колька лежал на лавке под окном и смотрел.

Помогите поднять делему! Пожалуйста!
Колька лежал на лавке под окном и глядел. В окно показывался кусочек голубого неба. За
окном слышалось журчанье воды в канаве и какое-то особливо радостное чириканье.
Через разбитое стекло окна, плохо заткнутое какой-то тряпицей, струился свежий воздух
и очень тащило навозом, сырой землей и талым снегом.
Колька ничего не лицезрел, не считая клока голубого неба. Это небо подсказывало ему голубой,
с золотыми на нем звездами, купол малюсенькой приходской церкви, в которую в
заключительное воскресенье носила его причащать его мать. Лежа на руках мамы, когда она
подносила его к чаше, он видел прямо над собою этот лазоревый свод и запомнил его
твердо. Еще, перед открытыми королевскими вратами, как раз за спиной священника, он
увидел великой, больше роста людского, образ Воскресения. Священник,
старенький, седенький, весь сморщенный, с дрожащими руками и надтреснутым
гласом, низковато склонял над чашей свое морщинистое желтое личико, произнося слова
мольбы, и Колька старался не смотреть на это личико, а глядеть через него на великий
ясный образ в глубине алтаря. И когда он внимательно всматривался в этот образ, ему
казалось, что нет больше священника с чашей,, а стоит перед ним тот, ясный,
лучистый, весь блистающий, и глядит на него недалёко, близко. Образ в алтаре сливался
для него с образом старого священника и, когда он, зажмурясь, принял причастие, он
не знал хорошо, кто его причастил? Священник ли, либо Тот, который подымался в
голубую высь с распростертыми, благословляющими руками? Последнее воспоминание,
которое у него сохранилось, приятное чувство сладости во рту, чего-то ясного
перед очами, как это небо, свода.
Кольке не было еще трех лет. Он страдал неизлечимой хворью и совсем не мог ходить.
Крохотный, с великий головой и тщедушным тельцем, он составлял несчастье собственной
мамы. Отец его, горчайший пьянчуга, погиб год назад. Его привезли как-то с праздничка в
нечутком состоянии и положили на лавку. Больше он не пробуждался. В нетрезвом
виде он посещал нехорош, ругал и частенько колотил свою Марью, и единожды, назло ей,
перевернул люльку, в которой почивал маленький Колька. С тех пор Колька все хирел, а после
того, как его как-то неподражаемо парила в российской печке старая повитуха-знахарка, бабка
Анисья, он уже не вставал с жесткой и грязной подстилки, которая служила ему кроватью.
Он сгорал на медлительном огне и его малюсенькое восковое тельце таяло, точно вешний
снег, с каждым солнечным деньком, и делалось все прозрачнее и легче.
Свежий воздух от разбитого окна волновал Кольку. Он закашлялся, всхлипнул и вдруг
зарыдал жалобно-протяжно.
Ну, чего, надоедный! Угомона на тебя нет, ворчала Марья, продолжая управляться
около печки.
Денек-деньской мучься, мучься! Николи спокоя не знаешь.
Не берет его Господь, прости Господи! Хоть бы прибрал, все легче было бы. На один
уж конец.
Нишкни у меня! Я-те огрею, я-те дам вопить!
Ох, Господи! Всех-то накорми, да сряди, да запаси всего про всех. А откуда брать?
Одна я... а их пятеро.
Ох, толика моя горьковатая, вздохнула Марья, вытирая глаза кончиком головного платка.
Ну, много реветь-то! Накося игрушку. Бона какая, мотри, обратилась она к Кольке,
всовывая ему в разжатый кулачок какой-то древесный чурбанчик.
(Богданович М.)