Здрасти! Помогите пожалуйста с определением препядствия, а то я все мозги

Здрасти! Помогите пожалуйста с определением задачи, а то я все мозги сломал:

Жизнь на плацдарме начинается ночкой. Мы ходим по земле во весь рост, как до войны прогуливались по земле люди, как они будут ходить после войны. Мы ложимся на землю и дышим всей грудью. Роса теснее пала, и ночной воздух благоухает влажными травками. Наверняка, только на войне так по-мирному благоухают травки. Дует ветер, и звезды мигают, свет их дрожит. А может быть, правда, есть жизнь на какой-то из этих звезд?
Луна еще не восходила. Она теперь исходит поздно. Каждую ночь до восхода луны к нам из-за Днестра переправляются лазутчики. Они привозят в глиняных корчажках горячую баранину и во флягах - холодное, темное, как чернила, молдавское вино.
Что-то длинно сейчас нет ни Парцвании, ни разведчиков. Мы лежим на земле и глядим на звезды. Занимательно, разумел ли я до войны, какое наслаждение вот так наобум лежать и глядеть на звезды?
В лесу обычно перекуривают, до этого чем идти далее, заключительные шестьсот метров по открытому месту. Наверняка, сидят сейчас лазутчики и курят, а Парцвания подгоняет их. Он опасается, что остынет баранина в глиняных корчажках. Фактически, он мог бы не ходить сюда, но он не доверяет никому из разведчиков и сам каждый раз конвоирует баранину.
Луна поднимается еще выше, вот-вот оторвется от гребня, а шпионов все нет. Возникает Панченко, ординарец мой. Издалече вижу, что он идет один и в руке несет что-то странноватое. Подходит ближе. Печальное личико, в правой руке на веревке - горлышко глиняной корчажки.
Панченко угрюмо стоит перед нами, а мы сидим на земле, все трое, и молчим. Становится вдруг так оскорбительно, что я даже не разговариваю ничего, а только смотрю на Панченко, на этот черепок у него в руках - единственное, что уцелело от корчажки. Развeдчики тоже безмолвствуют.
Мы целый день прожили всухомятку, и до следующей ночи нам теснее никто ничего не принесет.
- Какой дурачина выдумал носить мясо в корчажках? - спрашиваю я.
Панченко глядит на меня укоризненно:
- Парцвания велел, чего ж вы ругаетесь? Он сказал, в глиняной посуде не так остывает. Еще одеялами их укутывал...
- А где он сам?
- Уничтожило Парцванию...
Панченко кладет перед нами круглый ячменный хлеб, отцепляет от пояса фляжки с вином, сам садится в стороне, один, пожевывая травинку.
Мы жуем хлеб и думаем о Парцвании. Его уничтожило, когда он нес нам свои корчажки, завязанные в одеяла, чтоб - не дай бог! - в них не остыло за дорогу. Обычно он посиживал вот тут, по-восточному поджав полные ноги, и, пока мы ели, глядел на нас своими добросердечными, маслеными и черными, как у грека, круглыми глазами.
Надобно отправлять ребят донести Парцванию до лодки. Надобно переправить его на ту сторону.