Я ПОЗДНО Сообразил...Мама моя была худая маленькая женщина с очень мягеньким

Question

Я ПОЗДНО Сообразил...Мама моя была худая маленькая женщина с очень мягеньким

Я ПОЗДНО Сообразил...
Мама моя была худенькая махонькая женщина с очень мягеньким и радостным нравом. Ее все обожали. А она обожала меня, для меня жила и работала. Рано овдовев, так и не вышла замуж. Я превосходно помню, как она в первый раз повела меня в школу. Мы с ней очень волновались. Во дворе школы было очень много взрослых, и все они держались за собственных деток. Когда ребятам велели построиться в шеренгу, предки построились вместе с ними. Кудрявый учитель, улыбаясь, сказал: Взрослые, отойдите, школьники пойдут в классы без вас. Мама, разжав мою руку, произнесла: Не плачь, возьми себя в руки, ты же мужик и подтолкнула меня. Но я очень прытко акклиматизировался в новой обстановке и заявил, что буду ходить в школу без помощи других, и мать по телефону произнесла подруге: Он стал совершенно взрослым, в школу прогуливается один и послал кошку к чертовой бабушке.
Помню, в четвертом классе одна девченка подарила мне живую черепаху. Мне никто никогда не даровал черепах, и я очень полюбил эту девченку. Я сделал ей из кожуры чернильницу в подарок, но она дала эту чернильницу другой девченке, сказав, что это не чернильница, а бузня. Дома я, не выдержав, разревелся и сказал все мамы. Знаешь, произнесла она, со мной единожды так же было. Это очень больно, и я тоже вопила, но я женщина, мне извинительно, а ты мужик, бери себя в руки. Мне стало легче, и я сходу разлюбил эту капризную девчонку.
Собственного отца я не помню, мама одна воспитывала меня. И я не думал, легко ей либо тяжело. Мы дружно и весело жили. Она работала, я обучался, в свободное время мы прогуливались на лыжах, в театр, а по вечерам любили грезить о будущем. Она грезила, что у меня будет сильный характер, и что я буду писателем, а я о том, как буду иметь постоянный пропуск в кино.
Так было до девятого класса. Здесь, как разговаривала мама, меня подменили. Может быть, это случилось поэтому, что у меня появились новые товарищи, которым мне хотелось подражать, но я думаю, что сваливать все на товарищей не стоит. Мне было 16 лет, и кое-что я теснее соображал.
Я стал вести самостоятельную жизнь. Это выражалось в том, что я поздно прибывал домой, стал плохо заниматься, выучился курить и не стал глядеть матери в глаза. Единожды я, ворачиваясь в три часа ночи, увидел около собственных ворот малюсенькую фигурку мамы. От позора, что она не дремлет из-за меня, что на данный момент она увидит, что я опьянел, я прошел мимо, будто не узнал ее.
После десятилетки я в институт не попал, так как, ведя самостоятельный образ жизни, в сущности, не занимался. Я пошел работать. У меня появились собственные деньги, но я дал мамы только первую получку.
Единожды я увидел у нее на столике валидол, но я никогда не слышал, чтоб она сетовала на сердечко. Соседи находили, что она в заключительное время ужасно поменялась, но я, видя ее каждый денек, этого не замечал, вернее, не хотел подмечать.
Так прошел год, наступила весна, и мама стала уговаривать меня приготовляться к экзаменам. Я понимал, что она права, но у меня было мало воли. Наступил май. Повстречал я его хорошо. Два денька праздничка с компанией собирались у меня. Мать, все нам приготовив, уходила к подруге. Третьего я уехал с ребятами за город. Уезжая, пренебрегал оставить мамы записку, что не приду ночевать.
Пришел домой я 4-ого после работы, но ее теснее не застал: она погибла третьего вечерком, когда в квартире никого не было.
С компанией, которая не нравилась моей мамы, я сходу разорвал. Настоящих друзей посреди них не было, я это сделал без всякого раскаянья. Не кидая работы, я стал готовиться к экзаменам и осенью, сдав все на пятерки, неожиданно понял, что удовлетворенность, которой не с кем поделиться, утрачивает свою красота.
На втором курсе я очень сдружился с одним студентом. Олег был суровым и добродушным парнем. Глядя на него, я размышлял, что он приглянулся бы моей маме. Воспитанник детдома, он сохранил только смутные воспоминания о своих родителях, которых растерял в раннем детстве.
Я ощущал ужасную потребность поведать ему все о собственной мамы, о нашей примечательной жизни до заключительных 2-ух лет, о том, как я изнурял ее и растерял. Слушая меня, Олег становился все требовательнее и грознее, один раз он сквозь зубы процедил: Мерзавец! А я, рассказывая, вдруг светло сообразил, что для того, чтобы уничтожить человека, совершенно не надо желать его уничтожить, это можно делать каждый день равнодушно, не разумея, чем это может окончиться. Я сообразил это слишком поздно.
Обычно, когда мы сидели с Олегом у меня, я потом сопровождал его до метро. В этот вечер он сухо произнес: Не сопровождай. Я ощущал, что могу утратить друга. Больше всего в этот вечер мне хотелось услышать слова: Не плачь, возьми себя в руки, ты же мужик.
Через неделю Олег подошел ко мне. У меня к для тебя просьба, произнес он, напиши все, что ты мне произнес.
Так, как сказал, так и напиши. Твоя мать хотела, чтобы ты писал, пробуй для нее...
Та, кому я предназначил этот рассказ, никогда его не прочтет и не выяснит, что я всю жизнь буду стараться стать таким, как она желала, я брал себя в руки, ведь я мужик.